СЛОМАННЫЕ СУДЬБЫ. ДОМ ВЕРБИЦКИХ
Марина КОНДРАТЕНКО, художник,
потомок рода Вербицких, Чернигов
Краткое слово «советчина»,
Оно только грубо слегка.
Но рифма ему – «человечина»
И меткая пуля стрелка.
А. Раков, потомок рода Антиох-Вербицких
В мыслях своих я все чаще возвращаюсь в далекое прошлое, где меня еще нет, но живут родные мне по крови и бесконечно близкие по духу люди – семья Вербицких. Добрые, чистые, честные, бескорыстные… Они могли бы быть образцом для подражания. Могли дарить радость общения, свою любовь и дружбу. Могли бы…если бы по их жизням не прокатился «красный террор», словно в одной кровавой мясорубке перемалывая и переламывая их судьбы.
|
С детских лет помню леденящий душу рассказ моей бабушки М.Ф. Антиох-Вербицкой. Вот вкратце эта история.
У семьи Вербицких в селе Большой Дырчин, что в 50 км от Чернигова, было свое поместье. Там жили двоюродный дед Марии Федоровны Александр Андреевич (или, проще говоря, дед Санько) и его жена Анна Кондратьевна (баба Анюта). Дед Санько был врачом-ветеринаром, и поэтому в усадьбе было много животных: лошадей, коров, собак, птицы. Был даже верблюжонок, оставленный цирком шапито помирать в Чернигове и выхоженный приезжавшими на лето детьми Вербицкими. С наступлением лета все семейство Антиох-Вербицких перебиралось в Дырчин.
Везли за собой на возах все, вплоть до рояля. Лето протекало весело и ярко, а к осени все возвращались в Чернигов, так как начинались учеба и работа.
В 1918 г. моя бабушка, тогда девочка Муся, и ее младший брат Дима после отъезда семейства остались в Дырчине, поскольку маленький Дима заболел, а Муся решила составить ему компанию.
В поместье, кроме них, оставались дед Санько и баба Анюта. Дети решили спать на сеновале… |
Марк Вороной на Соловках
Фото www.ricolor.org |
Ночью в усадьбу ворвались вооруженные люди, они жестоко убили престарелых хозяев, (по некоторым данным, бабу Анюту задушили подушкой, а деда Санька зарубили топором) и перевернули весь дом в поисках драгоценностей. Но ценой за человеческие жизни стали лишь несколько серебряных столовых ложек да обнаруженное в погребе варенье. Детей спасло то, что их не нашли. Но на сеновале они слышали все, что происходило в доме.
В прошлом году мы ездили в Дырчин, посмотреть на то, что осталось от былого величия. Жители села до сих пор помнят эту жуткую историю. Старик, которого мы встретили возле бывшего панского дома, со вздохом поведал: «Шухлядка (горничная) винна, вона навела. Її потім судили та заслали, бо, казали, дуже хороші були пани, добрі…». Жаль, что тогда это никого не остановило!
***
В жизни моей любимой бабушки Муси, как в зеркале, отразилась вся трагическая история нашей страны.
Учась в Киевском художественном институте, она попала в первую волну репрессий. Ее арестовали по обвинению в «покушении на тов. Сталина». По этому же делу были взяты и в последствии расстреляны несколько человек из их института. Под пытками они назвали все известные им фамилии. Среди названных была и Мария Антиох-Вербицкая, которая вместе с кем-то из арестованных ездила из Чернигова в Киев. Ее вели босиком в одном халате зимой по снегу. Следом бежала и выла хозяйская собака. Энкаведисты застрелили пса. На что бабушка обронила: «Ну а он-то что вам сделал?»
|
Затем были допросы, КПЗ, этап на Соловки. Помню, меня поразили в бабушкиных дневниках того времени строчки о том, что идя по этапу многие километры в голоде, холоде, грязи и всеобщей злобе, бабушка не переставала восхищаться красотами природы сурового края.
Позже, когда жизнь за колючей проволокой вошла в какое-то русло, она умудрялась на выплачиваемые копейки покупать бумагу, уголь, кисти, акварель, пастель и писать пейзажи.
Там же, в ссылке, она познакомилась со своим будущим мужем и моим дедушкой – Владимиром Раковым, который тоже много рисовал и серьезно увлекался искусством. Видимо, общность интересов их и сблизила. Они поженились. |
Общее фото. Первый слева Марк Вороной с матерью |
Их первая дочь и моя мама – Татьяна, родилась в лагерной больнице Медвежегорска.
Позже бабушку и дедушку перевели на поселение, а после освобождения они уехали в Петрозаводск, без права проживать в больших городах. У них родилось еще четверо детей. Но на протяжении еще многих лет Мария Федоровна слышала раздававшееся ей вслед злобное шипение: «Ууу, зечка!».
В этих тяжелых условиях моей бабушке удалось выжить только потому, что она оказалась очень стойким и крепким человеком. Нам, нынешним, трудно даже представить себе весь каждодневный кошмар, в котором приходилось годами жить нашим близким.
***
Еще одна семья, по которой прокатился тяжелый каток советской власти – это Николай Вороной и Вера Николаевна Антиох-Вербицкая, а также их сын Марк. Построенный на горячей любви брак Вороного с Верой был, к великому сожалению, недолгим, хотя чувства их жили многие годы. Видимо, серьезное влияние на разрыв этих отношений невольно оказала Екатерина Федоровна – жена Николая Андреевича и мать Веры. Она безгранично любила дочь и постоянно ее опекала и оберегала, очень сурово относясь к Вороному. Банальная житейская ситуация… Молодые разошлись в конце 1905-го, когда маленькому Марку было чуть больше года. И никто тогда не мог предположить, как причудливо и жутко свяжутся их судьбы…
|
Николай Вороной учился в Венском и Львовском университетах. Был режиссером украинского театра «Русская беседа», сотрудничал с Иваном Франко в издании газет. Работал в театре Садовского и преподавал в театральной школе. Позже стал одним из членов Украинской Центральной Рады, а в 17-м – одним из создателей и режиссеров Украинского национального театра. В 1920 г. эмигрировал за границу, а вернувшись в 1926-м, вел педагогическую и театральную деятельность. Конечно, более всего известен, как поэт. Самое значимое произведение – «Євшан-зілля», о возвращении исторической памяти и осознании своей национальной принадлежности. Как все гениальные произведения, поэма необыкновенно актуальна и сегодня.
Ні, про інше щось говорить
Те старе оповідання.
Між рядками слів таїться
В нім якесь пророкування.
І воно живить надію,
Певну віру в ідеали,
Тим, котрі вже край свій рідний
Зацурали, занедбали… |
Мария
Антиох-Вербицкая |
Подобного рода национальные изыскания не остались незамеченными новой властью. Они были квалифицированны как «националистическая деятельность». Николай Вороной был арестован в 1934 г. и расстрелян в 1938-м, на целый год пережив собственного сына Марка.
***
Остановлюсь на некоторых моментах жизни Марка Вороного. Хочу, чтобы все почувствовали рядом живого, талантливого, доброго человека.
В этом повествовании я использую материалы, наработанные моей мамой – Татьяной Овдак, той самой, что родилась в лагерной больнице Медвежегорска.
В воспитании Марка, появившегося на свет 19 марта 1904 г. в Чернигове и так рано оставшегося без отцовского покровительства, самое живое участие принимали его бабушка Екатерина Федоровна, дядька Федор Николаевич и, конечно, горячо любимая мама Вера Николаевна. Надо сказать, что способности Марка проявились очень рано. Еще тогда, когда маленький Марк со всеми остальными внуками Николая Андреевича Антиох-Вербицкого жил в большом доме на Лесковице. Дети выпускали собственный журнал, помещали в нем свои рассказы, стихи, пьесы, которые потом сами ставили. Больше других в журнал писали Талюся (родная сестра мой бабушки Муси) и ее кузен Марк. Вечерами читали вслух у горящего камина, ставили шарады, зимой мастерили украшения для елки, на которую приглашалось множество соседских детей, готовили подарки друг для друга. Ну а летом все вместе ездили в Дырчин к деду Саньку. А там – ночное, катание верхом, купания, походы, хозяйственные заботы, а вечерами крокет. Детство было счастливым и безоблачным.
Марк всю свою недолгую жизнь хотел написать повесть о Дырчине и черниговской Лесковице, которую любил и знал. Повесть должна была называться «Толстяк в розовой фуфайке». Но планам его не суждено было осуществиться… Детство закончилось как-то внезапно быстро. В 18-м начались грабежи, убийства, уничтожение «буржуазных элементов». Возле дома Вербицких пьяные патрули закололи штыками красавицу-гимназистку Тамару Мещерскую.
Марк развивал свои поэтические способности, посещая литературные среды художника Михаила Жука и общаясь с молодыми поэтами Ладой Могилянской, Игорем Юрковым, Талюсей Вербицкой.
В середине 20-х он выезжает в Харьков к отцу, там печатается в журналах «Глобус» и «Червоний шлях». Потом вместе с отцом переезжает в Киев, где поступает в музыкально-драматический институт им. Лысенко на факультет режиссуры и параллельно учится в институте народного образования.
В это же время в Киеве училась и моя бабушка – кузина Марка Муся. Жила она более чем скромно, будучи очень независимой девицей. Частенько нуждалась в деньгах, но никогда никому не говорила об этом. Марк часто заходил к ней в гости, а после его ухода Муся находила в самых неожиданных местах (в книге, под скатертью, под банкой с вареньем) оставленные им деньги. Он никогда не акцентировал внимания на своей помощи Мусе, а она, в память об их крепкой детской дружбе, никогда не обижала его видимой благодарностью.
В 26 лет Марк издал в Киеве пять своих книг для детей: стихи, сказки, рассказы. Позже – сборник «Форвард». Переводил с немецкого, французского, итальянского языков и иврита. Осенью 33-го он переехал в Москву, работал в журнале «Наши достижения» и путешествовал по всему Союзу. Но когда в 1934 г. арестовали его отца Николая Вороного, вернулся в Украину и обивал пороги советских инстанций, требуя пересмотра дела.
Его самого арестовали в день рождения – 19 марта 1935 г. После 20 дней истязаний в застенках НКВД Марк подписал все, что от него требовали, оговорив себя. Его приговорили к восьми годам исправительно-трудовых лагерей. Наказание он отбывал сначала в Кеми, а позднее в Соловках, где прежде была и его кузина Муся. С далеким домом его связывали только письма. Письма Марка к матери пронизаны трогательной нежностью, исполнены любви и заботы.
«Дорогая мама! В этом месяце я получил разрешение лишь на одно дополнительное письмо и поэтому пишу только тебе, а батьку и дяде Феде отдельно письма писать не могу.
Родненькая моя! Я получил за последнее время несколько твоих писем, очень тебе благодарен… Мамуся! Ты совершенно напрасно так ревниво относишься ко мне, ты самый любимый и самый близкий человек для меня, была, есть и будешь… Родненькая, действительно, исключительно глупо сложилась наша жизнь, и все мы в этом повинны, но, конечно, твоя вина минимальная.
Ты знаешь, что я никогда не плакал (только маленьким когда-то), а вот после моего ареста я плакал дважды. Первый раз, когда получил твою первую передачу в Киеве, и второй раз ревел, как ребенок, получив твое большое письмо – ни себя, ничего иного мне не жаль, только тебя, мое золотко! Твои замечательные письма для меня – огромная радость, они, как окошко в наш дом, и день получения каждого из них превращается для меня праздник.
Никогда никто ко мне не писал так искренне, как ты. Письма твои я храню, как самую дорогую память о тебе. Горько, страшно горько мне, мама, что так тяжело тебе приходится на старости лет. Береги себя и не изнуряй.
Ты мне часто снишься – и все такая печальная. Как я боюсь за тебя! Как здоровье дяди Феди, что делает Митя, как все наши домашние живут?
Мамуся, если можно, то снимись и пришли мне карточку. Очень бы мне хотелось иметь карточку дяди Феди, Мити, Сергея, Ирочки, теток. Может, кто-нибудь пришел бы да снял вас? Так хочется всех вас увидеть. Крепко целую. Марк».
После гибели Марка Вера Николаевна оставила комнату сына на Лесковице без изменений. Комнатка была маленькая, окнами выходившая на озеро Млиновище, очень опрятная, с потертым ковром на полу, полками с книгами – Ницше, Шекспир, письменным столом, на котором вместе со свистульками (их Марк коллекционировал всю жизнь) стояло маленькое блюдечко для молока мышке, с которой Марк дружил. Она стала совсем ручной, и когда он работал, смотрела на него своими глазками-бусинками, сидя под лампой. Тут находились все его авторские издания и письма к матери. Это был своеобразный музей, который запирался на ключ. Дети семьи Вербицких любили заходить в эту комнату – «музей Маруни», так нежно называла его мама. Казалось, что комната сохранила не только вещи, принадлежавшие Марку, но и запахи, настроения, саму суть Марка.
Последнее письмо от сына Вера Николаевна получила в 1937 г. Заканчивалось оно, как всегда, ласковым: «Крепко, крепко целую мою родненькую, золотую мамусю! Марк».
Ничто не предвещало скорого конца… Его расстреляли 3 ноября 1937 г. в урочище Сандармох (Соловки). Ему было, как Христу, тридцать три…
В наших жилах течет горькая кровь. От того количества горя, которое пережили наши близкие, родные по крови люди. Это было с ними – это было с нами! С нами был красный террор, Великая Отечественная, послевоенные репрессии, были Афганистан и Чернобыль и еще много всякого горя. Задавали ли мы себе вопрос: «Почему?!». Не из-за нашего ли непомерного терпения и терпеливого молчания, которое более схоже на безразличие? Это равнодушие абсолютного большинства не только к жизни людей вообще, но и к своей собственной жизни. Это гибельная покорность и нежелание что-либо решать и брать на себя ответственность. Но если не решаем мы, то решают за нас! Мы молча присоединяемся к тем, кто кричит: «Распни, распни его!».
Неужели мы действительно достойны того, что с нами делают?
|